Известный казахстанский свободный художник, музыкант, фотограф и видеоартист Абликим Акмуллаев 3 февраля отмечает день рождения. Он работает в самых разных жанрах современного искусства: живопись, инсталляции и видео-арт. С 1989 года является участником легендарного «Зеленого треугольника». С конца 90-х состоит в барабанной группе «Бугарабу». С 2000-х работает в арт-дуэте ZITABL. 

Его учителями в музыке были и есть: Джимми Хендрикс, Хари Прасат Чаураси, Устад Бисмилля Кхан. Из художников: Ван Гог, Ци Бай Ши, Нам Джун Пайк, Рустам Хальфин.

– Но самый главный Художник – это Аллах, – говорит сегодняшний Абликим.

Его жизненное кредо: «Быть здесь и сейчас и помнить о Главном!».

Мой живой интерес к личности Художника и Человека Абликима (тогда еще Бори) Акмуллаева пробудился на взрывной выставке 1992 года «Обратная сторона картин». Это была третья выставка независимой андеграундной арт-группы «Зеленый треугольник». 

Тогда я впервые увидела его вскипающую на холсте, яркую экспрессивную живопись, которая была не похожей ни на кого по силе своей энергетики, впрочем, как и его яркая и самобытная личность. Особый импульс исходит от всего, к чему прикасается его большая, ладная и могучая рука!

Вот что говорит о нем его идейная сподвижница по «Зеленому треугольнику», не менее известная казахстанская художница и поэтесса Сауле Сулейменова: «Это кипарис. Таких людей очень мало. Он как цельный ствол дерева, и, может быть, жизнь как-то старается его искривить, но ствол достаточно мощен и не податлив. Его искусство и отношение к жизни цельны и неразрывно связаны меж собой. И картины его такие красные, страстные, и вообще, он по духу революционер. Он герой по сути. Ему нужно было все время находиться в экстремальной ситуации».

– Абликим, расскажите, какие люди участвовали в вашем становлении?

– В 1982 году, когда мне было 17 лет, я был знаком с поэтом и переводчиком Игорем Полуяхтовым. Мы учились с ним в одной школе. Тогда он занимался языками и английской литературой, в то время как меня занимали психоделические эксперименты. Но я был хорошим слушателем и вечерами из своих «подвалов» попадал в его элитарность. Была такая тусовка: Миша Одношивкин, или попросту Майкл (он работал на «Казахфильме» и был спецом по киноаппаратуре), Саша Одноглазый (Сафронов), Юра Леонов – крупный меломан, поэт и хип. Он брал у Пита пласты. Пит – это мой алма-атинский гуру-хиппи, шиваит и предшественник художника Володи Петухова, которого он привез в Алма-Ату из Ангарска. Он был из хиппианской системы, которая существовала в СССР с конца 60-х, и был сыном председателя Союза писателей – Леонида Кривощекова. И он самый ключевой человек, который оказал на меня влияние. Помню и люблю его всегда!

Мой Париж – это та Алма-Ата 80-х, в которой я был знаком с такими значимыми для меня свободолюбивыми людьми, как Ларик (Илларион Морозов), Серега Кононов, Александр Мельников – это художник корейского театра, который научил меня общению с красками и кистями. Он говорил: если появляется вдохновение – бросай все и садись рисовать! Это и Дюша (Андрей Воробьев), Марина Витавская, Мультик (Сергей Витавский), который работал в Союзе художников: в подвале здания, которое занимала организация, я проводил много времени в своей бурной творческой юности. Он был для меня проводником в мире художественной жизни Алма-Аты того времени. Я постоянно посещал выставки, проходившие в зале на втором этаже Союза художников. Частенько помогал ему развешивать картины и впитывал в себя жизнь и дух этого уникального здания на Панфилова, где находились мастерские живописцев. Свобода в каждом мазке работ Шарденова и Сыдыханова оставила особый след в моем сердце. 

Это была андеграундная неформальная тусовка. Нас объединяла любовь к свободомыслию, рок-музыке и независимому искусству, не признаваемому в то время. Мы были частью подпольной хиппианской системы, возникавшей в СССР еще в 1970-е годы.

Когда московские, ленинградские, прибалтийские, тбилисские и уфимские хиппари (как правило, это были дети из очень образованных, порой профессорских семей, возникших в оттепельное время) собирались в Азию автостопом, они выбирали город Алма-Ату по аналогии с Лос-Анджелесом. В их замусоленных блокнотах был адрес Пита: Грушевая, 53, находившаяся в районе «Компота». И многих из них уже нет в живых… И я не знаю, как сам выжил! Пит мне говорил: «Ты в рубашке родился!».

– Как вы стали заниматься искусством?

– На помойке мединститута, в котором работали в то время мои друзья, валялись всякие списанные трубочки, краники, резиночки… А глаз у меня наметанный, и из всех этих финтифлюшек я делал что-нибудь красивое –такие маленькие композиции. Просто брал и вдыхал в это жизнь. А потом я увидел валявшийся остов стула. И тогда у меня забрезжила в голове идея самому сделать бубен. Сначала я спрашивал у разных людей, как это делается, и наконец понял. Замочил кусок кожи и… бац! Обтянул, забил, расписал! Свой первый бубен я сжег в горах в порыве ночью, как Джими Хендрикс – свою гитару. В моем опыте рисования главным оказался совет Мельникова: «Боря, больше трех цветов не смешивай, а в остальном – полная свобода!». Так я и поступал. Просто, когда рисуешь, попадаешь в такое состояние, как будто сквозь тебя протекает какая-то энергия, которая дается Аллахом. То же происходит, когда я играю на бубне. Жизнь моя была связана с горением. А в подсознании полыхало пламя. И я придумал новый вид искусства – горящую живопись.

– Назовите самые знаковые места ваших встреч?

 – Был такой период, когда мы своей коммуной жили в Алма­-Арасанском ущелье в горах. В шесть утра я вставал, умывался в речке, спускался вниз и садился в автобус. Мне надо было каждые трое суток ехать на работу. Тогда нельзя было не работать, потому что могли посадить за тунеядство. На нашем месте в горах я впервые в жизни заиграл на дудочке под звездами. Это было такое озарение. До этого у меня не получалось, я играл только на барабанах. А тут раз! – и заиграл на флейте. Это ущелье было для нас Местом Силы. Там мы разрисовали всякие камни, делали инсталляции. Это была такая связь с природой. Сейчас бы это назвали лэнд-артом*. Это было удивительное свободолюбивое время!

– Такая своеобразная подпольная жизнь?

– Да. Я называл себя королем подвалов! Первый мой подвал находился там, где я работал, – в бане «Арасан». Вечерами, когда начальство уходило, меня отпускали, и я шел в свой второй подвал «Рухани» (где впоследствии находился театр «Арт и Шок»). Там проходили выставки «Зеленого треугольника», и до полуночи у нас шло общение под музыку группы Can. Затем мы всей толпой перемещались в наш третий подвал – малую сцену «Лермонтовки», где работал сторожем Славка Михеев. Так за сутки я обходил три подвала. А утром набирал продукты и опять поднимался в горы.

– Как вы познакомились с «треугольниками»?

– Их нашел Пит. После рок-концерта во Дворце Ленина он привел ко мне в каптерку толпу художников, из которых в будущем возник костяк «Зеленого треугольника». Наша первая выставка «Андерграунд» (Музей геологии, январь 1989 года. – Прим. авт.), в которой я участвовал 31 год назад, стала поворотной в моей жизни. Тогда это было бессознательно, я делал первые опыты в искусстве. 

Когда пришли оформлять экспозицию, я вызывал на подмогу своего друга Вадима Антабаева. У меня дома лежали мои объекты из сантехнических труб. Вместе с Вадиком мы поймали «Москвич» и загрузили в него свои железки. Затем тащили все это через дорожную слякоть. Заходим в Музей геологии, а там уже ждут все наши: Петухов, Санабар, Мельников и другие. Все стояли в нерешительности, никто не знал, что же дальше делать. Смотрительница тоже стоит растерянная. Я спросил: «Есть инструменты?». Она: «Есть!». – «Неси!». И затем мы начали молотками и топорами лупить по коммунистическим стендам! Развернули эти стенды «спиной» к открывшимся стенам, на которые повесили наши абстрактные картинки. А в голове у меня – ассоциация с флойдовскими молотками. Получилось очень символично. 

– Расскажите про вашу историю с советским паспортом.

– В январе 1980-го в Алма-Ате я услышал новый альбом Pink Floyd – The Wall. Мой друг Игорь Полуяхтов в течение года работал над переводами стихов Роджера Уотерса к этому диску. Я был первым его слушателем и под этим впечатлением впал в экзистенцию мистера Пинка. Поэтому в момент получения паспорта в 1981-м я, естественно, подписался: «Pink Floyd». 

Моя школьная учительница сказала, что я поломал себе жизнь, меня ни в одно учебное заведение не возьмут и тем более не выпустят за границу. Я был запрограммирован мистером Пинком. Это я осознал, когда стоял с налысо обритой головой перед судьей, – в суде я оказался после своих психоделических экспериментов. Это произошло накануне моего 25-летия в 1989-м... За эти девять лет я хапнул жизни сполна. И когда в мой паспорт вклеили новую фотографию, я написал по примеру Sex Pistols: Hate Pink Floyd! 

Но я не о чем не жалею. Напротив, благодарен «флойдам» за постижение… А моя картина, на которую также повлияли стихи Уотерса, находится в коллекции нонконформистского искусства Нортона Доджа в арт-музее Zimmerli в США.

– Как произошел ваш переход от живописи к видеоэкспериментам?

– Однажды, уже в новом тысячелетии, в Берлине (где мы с моей супругой Зиттой участвовали в выставке среднеазиатских художников в Доме мировых культур) я увидел в одном из музеев современного искусства видеоинсталляцию Нам Джун Пайка «Будда». Меня это произведение очень зацепило. И как только у меня появилась камера, я стал видеохудожником. Я с ней и танцевал, и бегал, и прыгал. В общем, во всю экспериментируя и извлекая из нее удивительные кадры, из которых получался наш видео-арт. Так наш арт-дуэт ZITABL снял свою первую трехканальную видеоинсталляцию «Азиатский маршрут», затем – видео «Медиа-Айтыс», потом появился мой Пушкин-ремикс под названием «Узник», а после – видео «Слепые», которые были показаны на выставках в Санкт-Петербурге, Берлине, Париже, Праге, Перми и Тбилиси. 

Я думаю так: если у мыслящего творческого человека есть что сказать, неважно, что у него под рукой: краски или слова, камера или барабан, обрывки бумаги или холст, запотевшее стекло или песок на берегу озера. Сигнал, исходящий из глубины, вдруг просится наружу и обретает какую-то форму! Мастерство в том, чтобы этот миг не упустить. Потому что все вокруг нас – это чудо, созданное Всевышним!

– Расскажите о ваших корнях.

– Я родился в уйгурской семье. Музыкальность и тяга к традиционным мелодиям передались мне через мои корни. Это ощущение окрыляет, а какие-то успехи или достижения – дело второстепенное. В 12 лет я остался без отца. Но я ощущаю его в себе все время. Мой отец Ибрагим в советское время, поймав на приемнике радиостанции из Синьцзяна, слушал мукамы и тихо плакал. И эта его эмоция живет во мне!

Моя мама была учителем. Она всю жизнь изучала «Коран». Если я в своей жизни прихожу к каким-то выводам и обобщениям, то мама подтверждает их цитатами из Священной книги. Чем больше ты прислушиваешься к своим корням, тем ближе оказываешься к правильному пути.

– Спустя годы вы по-суфийски переосмыслили альбом The Wall, раскрыв его отличающееся от первоисточника символическое значение.

– Трагические события в алматинском микрорайоне «Шанырак» 14 июля 2006-го, когда власть разогнала «маленьких» людей, бывших сельских жителей, в поисках работы и куска хлеба хлынувших в города и вышедших защищать свои лачуги, всколыхнули меня. Так появился этот арт-объект «Домик Тыквы» на нашей выставке «Автопортрет на фоне всемирного потепления» в галерее «Тенгри-Умай». Художник Рустам Хальфин при наших встречах с ним говорил, что при создании работ надо пользоваться природным материалом, который есть там, где ты живешь. Поэтому я поехал в «Шынырак», купил там глиняно-саманные кирпичи, тыкву, шифер с соломой и сделал эту инсталляцию. А стихи пришли сами собой:

Посвящение Арону А.

Чиполлино в «Шаныраке»

Домик Тыквы защищал,

А чиновник в акимате

Все решения принимал.

Сегодня «Шынырак» присоединен к городу. Дома узаконили. А Чиполлино до сих пор сидит.

 – Как появилась инсталляция «Стена Любви»?

– В поэзии Роджера Уотерса для мистера Пинка его отец, погибший на войне, – кирпич в стене, мать – кирпич в стене отчуждения, школьный учитель – кирпич в стене, жена – кирпич в стене... И так он остается один на один с собой в комфортабельном оцепенении…

Спустя годы я понял, что мой отец – это Любовь, моя апам – это Любовь, мои учителя – это Любовь, моя супруга – это Любовь, моя дочь – это Любовь. И так получилась «Стена Любви». Это мое послание Роджеру Уотерсу в далекую туманную Англию из солнечной Алма-Аты. 

– Какое место занимают в вашей жизни барабаны и группа, в которой вы играете?

– Барабаны для меня – это окно в другое измерение. Это выход в открытый космос. «Бугарабу» – это один из каналов, через который я пытаюсь соединиться с Главным! В общий саунд нашей группы я стараюсь привнести свое звучание и энергетику. Любое наше выступление – событие для меня. Барабаны и их вибрации – это мостик между материальным миром и более тонкими энергиями, которые я не могу описать. 

Однажды, когда я оказался в мастерской со своим уйгурским дапом у нашего прославленного художника Абдрашита Ароновича Сыдыханова, он сказал мне, что в суфизме есть такие барабанщики – баулы и что надо стремиться к состоянию, когда нет барабана и нет барабанщика, а есть лишь ритм, пульс Вселенной. И это наиболее правильное движение в моем самопознании.

– Абликим, скажите, какое на сегодняшний день ваше Здесь и Сейчас?

  

– Раньше я пытался искать ответы на мучившие меня вопросы вовне. А сейчас понимаю, что нужно обратиться как можно глубже в самого себя и там искать ответы. 

Мое творчество, каким было – спонтанным и необузданным, таким остается и теперь. Хотя процесс внутреннего осмысления и соприкосновения с внешним миром постоянно идет. Это и есть какое-то исключительное волшебство жизни, которое трудно выразить словами.